В водовороте - Страница 59

– Велите мне дать воды, мне ужасно жарко! – сказала Анна Юрьевна.

Барон пошел и сам ей принес полный стакан с водою, из которого Анна Юрьевна, отпив до половины, не проглотила воду, а брызнула ею на барона.

– А, так и я на вас брызну! – воскликнул он и, схватив стакан, тоже набрал из него воды. Тогда Анна Юрьевна уж побежала от него, но он, однако, в кабинете догнал ее.

– Ну, бог с вами, брызгайте, пожалуй! – вскричала она, снова утомившись и падая на длинное кресло.

Барон хотел на нее брызнуть, но не мог и захохотал при этом во все горло.

– Нет, не могу; я проглотил воду! – сказал он, продолжая хохотать.

– Стиксовали, значит! – проговорила Анна Юрьевна.

– Да, стиксовал. А вы знаете это выражение? – спросил ее барон.

– Еще бы! – отвечала Анна Юрьевна.

Другой раз, это было после обеда, за которым барон выпил весьма значительное количество портеру, они сидели, по обыкновению, в будуаре.

– Хороша ли у меня ботинка? – спросила Анна Юрьевна, протягивая к нему свою ногу, обутую, в самом деле, в весьма красивую ботинку.

– А хорош ли у меня сапог? – отвечал ей на это барон, подставляя свою ногу под ногу Анны Юрьевны и приподнимая ту немного от пола.

– Не смейте так делать! – прикрикнула уж на него Анна Юрьевна.

Это занятие их, впрочем, было прервано приходом лакея, который стал зажигать лампы и таким образом сделал будуар не столь удобным для подобного рода сцен.

Наконец, однажды вечером барон и Анна Юрьевна разговорились о силе.

– Я очень сильна, – сказала Анна Юрьевна.

– И я очень силен! – подхватил, не желая ей уступить, барон.

– В руках я не меньше вашего сильна! – подхватила Анна Юрьевна.

– Не думаю – померяемтесь.

– Eh bien, essayons!.. – согласилась Анна Юрьевна, и они, встав и взяв друг друга за руки, стали их ломать, причем Анна Юрьевна старалась заставить барона преклониться перед собой, а он ее, и, разумеется, заставил, так что она почти упала перед ним на колени.

На другой день после этого вечера барон, сидя в своем нарядном кабинете, писал в Петербург письмо к одному из бывших своих подчиненных:

«Почтеннейший Клавдий Семеныч!

Потрудитесь передать прилагаемое при сем прошение мое об отставке по принадлежности и попросите об одном, чтобы уволили меня поскорей из-под своего начальствования. В настоящее время я остаюсь пока в Москве. Этот город, исполненный русской старины, решительно привлекает мое внимание. Вы знаете всегдашнюю мою слабость к историческим занятиям (барон, действительно, еще служа в Петербурге, весьма часто говорил подчиненным своим, что он очень любит историю и что будто бы даже пишет что-то такое о ливонских рыцарях), но где же, как не в праматери русской истории, это делать? Карамзин писал свою великую историю в Свиблове, где я почти каждый день бывал нынешним летом!»

Перечитав все это, барон даже улыбнулся, зачем это он написал об истории; но переписывать письма ему не захотелось, и он только продолжал его несколько поискреннее:

«Будущее лето я поеду за границу, а потом, вероятно, и в Петербург, но только не работать, а пожуировать». Барон непременно предполагал на следующую зиму перетащить Анну Юрьевну в Петербург, так как боялся, что он даже нынешнюю зиму умрет со скуки в праматери русской истории.

IV

Раз, часу в первом дня, Анна Юрьевна сидела в своем будуаре почти в костюме молодой: на ней был голубой капот, маленький утренний чепчик; лицо ее было явно набелено и подрумянено. Анна Юрьевна, впрочем, и сама не скрывала этого и во всеуслышание говорила, что если бы не было на свете куаферов и косметиков, то женщинам ее лет на божий свет нельзя было бы показываться. Барон тоже сидел с ней; он был в совершенно домашнем костюме, без галстука, в туфлях вместо сапог и в серой, с красными оторочками, жакетке.

Лакей вошел и доложил:

– Николай Гаврилыч Оглоблин!

Анна Юрьевна взглянула на барона.

– Принимать или нет? – проговорила она, как бы спрашивая его.

– Отчего не принимать? Примите!.. Дайте только мне уйти, – отвечал барон и поднялся с своего места.

– Проси! – сказала Анна Юрьевна лакею.

Тот пошел.

Барон между тем ушел в соседнюю комнату и оттуда, по особой винтовой лестнице, спустился вниз.

Вошел Оглоблин: это был еще молодой человек с завитой в мелкие-мелкие барашки головой и с выпуклыми глазами, тоже несколько похожими на бараньи; губы и ноги у него были толстые и мясистые.

По происхождению своему Оглоблин был даже аристократичнее князя Григорова; род его с материнской стороны, говорят, шел прямо от Рюрика; прапрадеды отцовские были героями нескольких битв, и только родитель его вышел немного плоховат, впрочем, все-таки был сановник и слыл очень богатым человеком; но сам Николя Оглоблин оказывался совершенной дрянью и до такой степени пользовался малым уважением в обществе, что, несмотря на то, что ему было уже за тридцать лет, его и до сих пор еще называли monsieur Николя, или даже просто Николя. Он обыкновенно целые дни ездил в моднейшем, но глупейшем фаэтоне по Москве то с визитами, то обедать к кому-нибудь, то в театр, то на гулянье, и всюду и везде без умолку болтал, и не то чтобы при этом что-нибудь выдумывал или лгал, – нисколько: ум и воображение Николя были слишком слабы для того, но он только, кстати ли это было или некстати, рассказывал всем все, что он увидит или услышит.

За такого рода качества ему, разумеется, немало доставалось, так что от многих домов ему совсем отказали; товарищи нередко говорили ему дурака и подлеца, но Николя не унимался и даже год от году все больше и больше начинал изливать из себя то, что получал он из внешнего мира посредством уха и глаза.